У него было довольно редкое для того времени имя Кондрат, и был он мастер на все руки. Внушительного роста, длиннорукий, длиннолицый, носатый. Зубы у него были тоже длинные, а на месте двух передних красовались коронки желтого металла. Его обувь из-за своей непомерной длины больше походила на короткие лыжи, чем на обычные ботинки. Как-то раз я стал свидетелем, как эта необычайная длина его ботинок сыграла с ним злую шутку. Описывая этот случай, пожалуй, следует начать с того, что если в рабочие дни Кондрат представлял из себя внешне яркий образец работяги, начиная от ботинок и заканчивая головным убором, то в праздничные дни он мог так приодеться, что мог сойти, скажем, за снабженца мебельного комбината или мастера швейной фабрики. Единственное, что выдавало его принадлежность к рабочей профессии, – это руки с въевшейся чернотой.
Как-то летом в один из праздничных дней Кондрат, идя в монастырь, остановился у дома монастырского снабженца Осфальда Мартыновича, с которым по работе ему приходилось видеться едва ли не каждый день. За невысокой оградой бегал Биор – крупных размеров восточноевропейская овчарка с репутацией надежного сторожа. Кондрат, подойдя вплотную к ограде, не спеша достал из кармана шоколадную конфету и, решив побаловать собаку, положил лакомство на ограду. Биор, недолго думая, подбежал к месту, где его поджидало лакомство, ловко слизнул конфету с ограды и в следующий миг остервенело впился в длинный начищенный до блеска выходной туфель своего благодетеля. Кондрат отпрянул от ограды и с красным от возмущения лицом уставился на поцарапанный клыками Биора туфель. Между тем пес, виляя хвостом, носился вдоль ограды, с лаем возвещая хозяину, что незваный гость получил по заслугам и обращен его стараниями в бегство.
Стоит отметить, что человеком Кондрат был стеснительным, это выдавала его по-детски застенчивая улыбка. Крепкое рукопожатие его огромной руки располагало к нему как к человеку безусловно положительному. Такой умелец, который был и сантехником, и электриком, и сварщиком и обладал разнообразными полезными в хозяйстве навыками, безусловно, был нужен монастырю. А если еще принять во внимание то, что человеком он был безотказным и не слишком требовательным, то цены ему не было. Потому и звала его игумения Варвара «золотой Кондрат».
Кондрат работал в монастыре на постоянной основе уже не один год, и все обитатели монастыря, включая и монастырское духовенство, прибегали к его помощи, случись у них какие неполадки на бытовом уровне. Однажды мы с женой пригласили его к себе, чтобы он посмотрел нашу кухонную дровяную плиту, которая стала ужасно дымить. Кондрат довольно быстро разобрался с плитой, и мы пригласили его пообедать тут же, на нашей небольшой кухне – самом теплом месте небольшого, продуваемого всеми ветрами монастырского дома, состоящего из двух комнат и кухни.
Была зима. Холодная, снежная. Я знал, что Кондрат человек не просто пьющий, но постоянно пьющий, и поэтому заранее купил бутылку водки, которую без всякой задней мысли выставил на стол еще до прихода Кондрата. Кто знает, обратил ли мастер на нее внимание во время работы, но настроение у него было хорошее, хотя как раз в эти дни по монастырю ходил слух об одной истории, связанной с пьянством работников, в которой был замешан и Кондрат. А это было чревато тем, что матушка игумения, исчерпав наконец запас терпения, могла своего любимого умельца – «золотого Кондрата» – низвести до уровня «серебряного» или «медного», а то и вовсе лишить всякого почетного наименования. За столом я этой темы не касался, хотя мне и было любопытно, что же там произошло на самом деле. Пара рюмок сделали свое дело, и Кондрат разговорился.
Он начал с того, что его соработники не умеют пить. «Если, – пожаловался Кондрат, – наши мужики выпьют хоть немного на работе, то уже никакой работы от них не жди. Или будут добавлять, пока не напьются, или будут слоняться из угла в угол и делать вид, что они работают. Вот возьмите этот последний случай с Петром, – продолжил Кондрат, слегка порозовев, – игумения меня ругает: “Кондрат, ты куда смотрел?” А я, что, эту водку в горло заливал ему, что ли? Сам должен знать свою меру, ведь жизнь прожил».
Мы с женой знали, о ком шла речь. Петр был родным братом монахини Иоасафы, старшей сестры на скотном дворе, по работам на полях, так называемой полевщицы. Пожилой, большой, грузный – их с матушкой Иоасафой родство сразу было видно, – Петр помогал сестрам управляться с лошадьми, знал полевые работы, поэтому пришелся к месту и прочно занимал на скотном дворе свое положение незаменимого помощника на протяжении ряда лет.
В те зимние дни предстояла какая-то работа на скотном дворе, и понадобилось отправить туда Кондрата и еще кого-то из наемных рабочих. По завершении этой работы мужички, как водится, отметили это событие. Кому-то выпитое количество алкоголя было, возможно, как слону дробина, а кого-то, как говорится, и «развезло». А тут звонок из монастыря на скотный двор. Срочно понадобился Кондрат. Своей машины на скотном не было, а надо побыстрей, торопят. Вот Петр и предложил отвезти Кондрата в монастырь на лошади, а самому потом вернуться на двор. Кондрат управлять лошадьми умел, поэтому Петр доверил ему вожжи, а сам завернулся в длинный овчинный тулуп да и прилег в санях. Сани въезжают в монастырь, а тут откуда не возьмись игумения Варвара. Кондрат, притормозив, ловко спрыгивает с саней и докладывает: «Мы вот с Петром приехали по звонку. Сказали: что-то срочное». А матушка ему в ответ: «Постой-постой, так ты с Петром ехал? Ты, что, потерял его по дороге?! Видать, выпили-то как следует!» И, сказав это, матушка игумения погрозила долговязому собеседнику.
Тут только Кондрат обнаружил, что Петра в санях как не бывало. «Ты смотри, ну надо же!» – растерянно забормотал побледневший Кондрат. «Быстро бери Ваню, шофера, и мигом за Петром!» – решительно скомандовала разволновавшаяся настоятельница. «Замерзнет человек – будешь отвечать», – крикнула вслед удаляющимся саням игумения Варвара и, перекрестив широким крестом спину Кондрата, осталась тут же ждать его возвращения.
Петр лежал на подъеме к монастырскому кладбищу, недалеко от обочины, и мирно спал в овчинном тулупе. К счастью, мороз в тот день был не сильным, да и за считанные минуты, которые Петр пролежал на снегу, в таком-то тулупе замерзнуть он бы не смог, даром что был мертвецки пьян. Все закончилось благополучно. Матушка игумения – ну куда ей без Кондрата в монастырском хозяйстве! – объявила ему очередное предупреждение, и тем дело и окончилось. Мать Иоасафа, немного пообижавшись на Кондрата за своего брата Петра, скоро успокоилась и даже стала приглашать его, как и прежде, на скотный двор, если что-то надо было починить. Сестры и монастырское духовенство поначалу с тревогой восприняли это происшествие и принялись молиться, но когда все обошлось, стали пересказывать этот случай как очередной монастырский анекдот, который стал обрастать такими подробностями, о которых от самого Кондрата я не слыхал.
Много потрудился Кондрат на благо обители, а когда стал болеть и ноги перестали его слушаться, матушка игумения и сестры продолжали поддерживать его и материально, и молитвой.
Давно уж высокая фигура Кондрата в монастыре не маячит. Он умер. Но в монастырский синодик об упокоении вписано его имя на вечное поминовение, и для священников, не знавших его лично и поминающих его на проскомидии, это имя скажет лишь о том, что жил некогда человек по имени Кондрат, а для знавших его это редкое имя снова и снова вызовет добрую улыбку и теплое чувство во время молитвы.
