Июнь выдался жарким и сухим. Но если в городе бездождие сказывалось главным образом в духоте и томлении духа, то селяне сетовали о погибающих зерновых, потому что всё могло «погореть» и горело уже, а это брошенные на ветер немалые труды и деньги.
Знакомый отца Виктора, городской предприниматель Сергей Александрович Рощин попросил священника исповедовать и причастить своего болящего родственника – Михаила. Родственник жил далеко в степи, километров за сто от города, и к нему нужно было добираться на машине.
Выехали рано, по холодку.
– Понимаешь, батюшка, – рассказывал Сергей Александрович, не отрывая взгляд от дороги, – он мужик хороший. Простой, работящий, но не церковный совсем. Ты как-то это… разговори его, помоги…
И дальше Сергей Александрович по привычке многих руководящих людей стал объяснять, как именно и что священник должен рассказывать болящему родственнику.
Отец Виктор слушал благодушно, мирно, вполне понимая, что человек, привыкший управлять, и не может, наверное, по-другому. Но в то же время он сознавал, что ничего ровным счетом сейчас не известно ни о предстоящей встрече, ни о ее действительном содержании, ни о ее результатах. Не известно никому: ни Сергею Александровичу, ни болящему рабу Божию Михаилу, ни ему – священнику Виктору. Ничего не известно, кроме того, что эта встреча готовится.
«Всё в руках Божиих, – думал отец Виктор, – ничего я не знаю и не понимаю: что, как и о чем говорить… Только кажется, что знаю, и сколько раз бывало так, что думаешь и предполагаешь одно, а оказывается совсем другое – и в обстоятельствах встречи, и в характерах людей, и в переживаниях их, и в общей атмосфере…»
Но он всё равно волновался, конечно, и старался молиться внимательнее, и тогда душа у него понемногу успокаивалась.
Ехали долго. И за окном тянулись бесконечные поля низкорослой, выгоревшей на солнце пшеницы, поникшего подсолнечника и чахлой кукурузы. Несколько раз свернули, сначала от основной трассы, потом и от второстепенной дороги, и еще потом, так что отец Виктор совершенно запутался в направлении и сам бы уже не нашел дорогу обратно.
Наконец остановились возле каменного забора, за которым виднелось добротное двухэтажное строение и трепетали на ветру кроны вишен и абрикосов. С приветливой суетливостью вышла встречать прибывших хозяйка. Придержав цепного пса, пропустила гостей вперед, показала, куда войти.
– Мир вашему дому! – сказал отец Виктор, входя в прохладный коридор.
– Да-да, проходите, батюшка, – продолжала гостеприимно суетиться хозяйка.
Она заглянула в одну из дальних комнат и сообщила торопливо, точно испуганно, понизив голос:
– Миша, батюшка приехал.
Отец Виктор вошел в эту комнату. На широком кресле сидел в расстегнутой рубахе и с усталой гримасой привычного страдания нестарый еще мужик. Он попытался подняться навстречу и тут же поморщился.
– Не вставайте, – остановил его жестом отец Виктор и представился:
– Я священник, отец Виктор… Близкие ваши пригласили меня, чтобы вас исповедовать, особоровать и причастить. Не возражаете?
Мужчина молчал, не считая, видимо, нужным что-то комментировать в этом случае.
– Ну, добро, – сказал отец Виктор, расценив его молчание как согласие. – Тогда давайте так сделаем. Вы пока сидите, не вставайте. Я сейчас всё нужное приготовлю, а потом мы побеседуем с вами, почитаем молитвы и я исповедую вас, особорую и причащу. Не возражаете?
Мужчина разомкнул спекшиеся от болезни губы и негромко проговорил:
– Не возражаю.
– Ну вот и хорошо.
– На этом столе можно расположиться? – обратился отец Виктор к хозяйке, стоявшей здесь же, в комнате.
– Да-да, конечно, – и она принялась сдвигать, убирать со стола лекарства, рецепты, какие-то баночки и тюбики, тонометр, очки и прочее.
– Вы всё не убирайте, не надо. Просто освободите место. Ага, вот так хорошо. Спасибо.
И отец Виктор на чистом вышитом полотенце, которое возил с собой, принялся раскладывать всё необходимое для службы и совершения таинств.
Потом он стал рассказывать о духовной жизни, о Церкви и таинствах. Говорил, отмечая про себя и чувствуя, как иногда слова – по-видимому, правильные и нужные – точно сами выходят из сердца, а иногда как бы горизонт сознания заволакивается тучами враждебных и ненужных сейчас мыслей и переживаний. И тогда было затруднительно, а местами и прямо тяжело говорить о правде Божией, о духе и истине. Но потом снова наступало облегчение и снова светлело на душе.
Всё это время Михаил слушал внимательно и неподвижно, никак не выражая свое отношение к происходящему, так что непонятно было, о чем он думает и какие делает выводы.
Наконец наступило время исповеди. Отец Виктор стал вспоминать о грехах человеческих, о правде Божественной, о необходимости борьбы за нее и о неизбежных в этой борьбе падениях и восстаниях. Говорил о тайне покаяния, в которой непостижимым образом является человеку Сам Господь. Михаил внимательно слушал, а потом неожиданно просто и искренне стал каяться во всём, что считал неправильным в своей жизни. И уже в самом конце, когда всё, что вспомнилось, было высказано, а отец Виктор обмолвился, что нет больше той радости, чем пребывать с Богом в вечности, Михаил глухо, но как-то очень проникновенно произнес:
– Знаешь, отец… мне всё чаще кажется, что я уже хочу туда.
И от этих простых слов повеяло такой неотмирной отрадой и тишиной, что отец Виктор больше уже ни о чем не расспрашивал, а прочитал разрешительную молитву и помог болящему приложиться к кресту и Евангелию.
Потом отец Виктор читал молитвы на Елеосвящение, снова пробиваясь через околесицу никчемных помыслов и суетных ощущений. И как солнечный свет через прорехи в тучах, осеняла душу священника благодать, приводя его в сокрушенное умиление и сострадание.
Михаил всё так же не вставал, только всё морщился болезненно. Видно было, что ему и сидящему трудно дается время молитвенного присутствия. Но на чтение Евангелия, помазание освященным елеем, а затем и во время Причащения Святых Даров он поднялся и принял всё достойно, молчаливо и сдержанно.
По окончании службы, когда отец Виктор стал собирать свой «требный портфель», все как-то сразу радостно и облегченно захлопотали. Хозяйка принялась накрывать на стол в летней веранде. Туда же потихоньку добрался и Михаил, сел на привычное, по-видимому, место – на угловую тахту. Ему налили какой-то жиденький супчик, и он вяло помешивал в нем ложкой всё с тем же выражением хоть и не крайнего, но досадного и постоянного страдания на лице.
Зашел разговор о близких и дальних родственниках, о том, когда, как и кто поселился здесь, и потекли воспоминания, обрывки преданий и рассказы, которые составляют живую ткань каждой большой, разросшейся семьи, давно живущей на одном месте.
Говорили о том, что первый из известных ныне предков прибыл из Тверской губернии сюда, в степной Крым, еще во времена Екатерины. Был этот пращур крестьянином, а на ту пору – отставным солдатом. И стал он обживаться на новой для него земле, дивясь и приспосабливаясь к новым и невиданным для него условиям южного засушливого степного края. И пошли от него, ответвляясь, дробясь и множась, поколения за поколениями, созидая полотно сельской жизни. Кто-то умирал в младенчестве, кто-то в юности, а кто-то достигал зрелости, успевал оставить после себя потомство, и то в свою очередь росло и множилось, населяя и обживая эту в ту пору пустынную и неприветливую засушливую степь. Воевали, рожали, сеяли, торговали, мастерили, строили, хоронили… Всё как везде. Простая, пропитанная потом и радостью, слезами и болью быль человеческой жизни. И гонения пережили от разных правителей, и награды, и унижение, и почет. Всякое было…
Потом в беседе застольной переключились на современность и стали говорить о том, что без днепровской воды стало совсем туго, что раньше ходили на канал за лещами и карасями, а теперь там сухо и трава на дне растет. Что воды из артезианских скважин не хватает на всех, а главное – как думают, из-за того, что выкачивается эта глубинная вода, – повсеместно уходит и верховодка, так что почвы солонеют, становятся непригодными для земледелия. Никто уже не ругался на «братских соседей», перекрывших Днепр, а с усталой горечью толковали об оскудении и безрадостных переменах в повседневном крестьянском быту.
Отец Виктор слушал эти рассказы и вспоминал, как школьником еще, лет сорок назад, он с ребятами подрабатывал летом на строительстве этих каналов – проводников днепровской воды, – которых в степном Крыму было великое множество: от магистральных широких артерий до мелких проток. Всё это нужно было обустроить: и прорыть, и покрыть рубероидом, и арматурной сеткой выложить, и бетоном залить. Так что работы хватало на всех, и хотя платили за неё гроши и работать приходилось на солнцепеке «от звонка до звонка» положенные восемь часов, но всё равно была эта работа в радость, и те копейки, что она приносила, были первыми осознанными и трудовыми рублями. А еще вспоминал отец Виктор тогдашние разговоры, общение людей и понимал, что никому и на ум не могло прийти всё то, что сейчас творится, весь тот распад и разлад, что был посеян и взращен искусственно. И все, кто работал на строительстве этих каналов, были единым народом, и это было так же очевидно и просто, как небо над головой и земля под ногами.
Пообедали, поблагодарили Бога и стали собираться в обратный путь.
Кряхтя, поднялся из-за стола и Михаил. Морщась от постоянного неудобства болезни, он провожал гостей и сетовал, что вот-де «закормили» его лекарствами и от них становишься «как дурной» и делать ничего, работать не можешь по-нормальному… И было видно, как ему досадно именно оттого, что он – мужик и хозяин в доме, привыкший всё делать своими руками, – больше не может ничего. И эта беспомощность тяготила его больше всего, была особенно мучительна.
«Но и нужно же ему через всё это пройти, – думал отец Виктор, идя к калитке по бетонной дорожке мимо самодельных детских качелей, раскидистых кустов помидоров и перца. – Нужно уже отстраниться от всего житейского, чтобы яснее заглянуть в себя, в небо всмотреться. Нужно ему всё это даже просто для того, чтобы высказать это своё сокровенное “хочу туда”… Чтобы понять не умом только, но и всем существом, что всё вот это – временное, земное – нам придется оставить здесь и унести с собой только что-то самое важное, сокровенное, о чем ведает только глубинная правда души и Сам Господь».
Обратная дорога, казалось, была отраднее и светлее, хоть ничего и не поменялось вокруг. Всё так же тянулись гектары выгоревшей пшеницы, поля чахлой кукурузы и поникшего подсолнечника. И Сергей Александрович всё сетовал, что мужики окрестные, фермеры, в большинстве своем народ безбожный и нецерковный, хоть и работящий. И вот бы им собраться вместе и позвать на поля священника да пройти крестным ходом и помолиться дружно.
– Ну разве Господь не помог бы, не дал бы дождя?! – сокрушался он. – Дал бы, конечно! Но вот никак до них не дойдет, что меняться нужно, с Богом жить! Такая простая правда, а как же трудно почему-то бывает прийти к ней…
Отец Виктор слушал и думал о том, что да, несомненно являет Господь особое участие в жизни людей, если они дружно и с верою молятся Ему. Но явлено это участие бывает порою не так и не там, где и как желается людям. И всё равно случаются неурожаи и засухи, и болезни, и неожиданные несчастья и скорби, потому что именно так устроен мир. Но с Богом это всё переносится легче и, главное, служит ко спасению, к жизни вечной. А вот об этом зачастую как раз и меньше всего бывает заботы.
Здесь отец Виктор вздохнул.
Подъезжая к Симферополю, издалека увидели огромную свинцовую тучу, нависшую над Чатыр-Дагом, и плети дождя, свисающие над бархатной зеленью заповедных лесов. И отец Виктор думал: «Ну да, конечно… ничего ведь не бывает у Бога случайного – вот поливает лес, будут грибы, травы расти, зверье напьется, деревья, кустарники, но не люди – не те, кому сейчас, казалось бы, этот дождь нужнее других. У кого в прямом смысле “горит” и лихорадка в умах, и недоумение, и досада, должно быть…»
Когда уже въехали в город, небо совсем закрыла та самая наползшая с юга туча, замелькали молнии, загремел гром, и на раскаленный бетонно-каменный Симферополь стеной обрушился ливень, так что «дворники» не справлялись и машина плыла в непроглядном тумане, клубящемся мареве разыгравшейся стихии. И снова думалось отцу Виктору, что по человеческому разумению не туда и напрасно льется масса воды. Но иное суд Божий, а иное суд человеческий, и ничего не бывает у Бога случайного или напрасного. Ничего – ни малейшей капли воды, ни единого лучика солнечного – не пропадает даром. Только бы мы понимали Божественный голос, только бы слышали его и отзывались с благодарностью и благоговением. А Бог не оставит. Не оставлял никогда – и сейчас не оставит!..
Пролившись над городом, туча иссякла, растаяла и дальше, в степь, не пошла. И там, как и прежде, нещадно палило солнце и трактора, тарахтя монотонно, запахивали гектары выгоревшей пшеницы.
