Священник Валерий Духанин
Эта история случилась давно, я еще не был священником. Само событие, в силу понятных причин, оставило глубокий след. Почему-то именно сейчас, размышляя о Промысле Божием, я как-то по-новому взглянул на происшедшее. И до сих пор я задаюсь вопросом: чему же Господь хотел научить меня в тот вечер?
Если не ошибаюсь, случилось это 2 января 2003 года. Я возвращался поздно вечером домой, подъезжал на маршрутке к окраинному району Сергиева Посада, где мы жили. У нашей остановки еще из окна маршрутки я увидел, как загорается крыша частного дома. Огонь пробивался с одного ее края, устремляясь вверх, словно пламя свечи в безмолвной ночной тиши. Водитель маршрутки попросил меня вызвать пожарную и уехал.
На улице – ни души. Мобильного телефона у меня еще не было. Посмотрев вокруг, я увидел по ту сторону дороги свет в помещении дежурного на проходной предприятия. За окошком сидела женщина. Оказывается, она уже вызвала пожарную – гражданский долг формально был исполнен. Опершись подбородком на ладони, женщина с интересом наблюдала за набирающим силу пламенем, словно за новогодней иллюминацией.
Горело уже четверть ската крыши. Было в этом что-то досадно-обидное: какие-то минуты назад пламя только появилось, но как же быстро оно набирает силу! И главное, вокруг – никого, как будто так всё и должно быть, кругом все мирно спят в своих домах или занимаются какими-то делами, никому и в голову не придет, что рядом с ними что-то горит. А вдруг и в этом доме кто-то спит?
Вот я уже у калитки во двор. Но тут ловлю себя на мысли, что ломать чужую дверь мне трудно. Такая психологическая странность появляется в нас в критических ситуациях, к которым мы заранее не готовы. Двор – чужой, хозяев не видно. Признаться, никогда не взламывал я дверей в чужой двор или дом. Через калитку можно перелезть. И вновь какая-то странная мысль останавливает меня: «Двор – чужой, а вдруг потом скажут: ты залез, чтобы что-то украсть?» При этих проявлениях слабости и откровенной нерешительности я получаю нежданную помощь: подходит сосед горящего дома. На душе становится легче. «Надо просто зайти, проверить комнаты и уйти», – говорит он спокойно. Одним ударом ноги он выбивает калитку. Мы проходим к дому. Двери веранды стеклянные, их разбиваем попавшейся под руку табуреткой. И вот теперь, когда прозвенели разлетевшиеся стеклышки, внутри показался человек – дедушка с седой бородой.
Он в растерянности смотрел на нас. Похоже, он недавно лег спать, нисколько не догадываясь об огне. Как мне показалось, он был застигнут врасплох. А мы уже почти что кричали: «Дед, пожар! Выноси всё, что есть ценное. Мы поможем тебе». Потом я понял, что фразы эти были, конечно, двусмысленные. Но дедушка уже оценил ситуацию, он зовет нас рукой за собой.
Итак, мы внутри. Дыма нет. Или я его не замечаю. Зато сквозь щели потолка падают тлеющие щепки-угольки. Как странно: в ночном мраке они выглядят красиво – золотисто-малиновые звездочки, падающие одна за другой. Я на мгновение остановился, завороженно взирая на сияющее сквозь щели досок ярко-огненное зарево. Жар подступал, но пока не доставлял беспокойства. Горит там сверху, а потолок, наверное, рухнет не скоро. Вон окно – в него можно выпрыгнуть. А если завалит в коридоре? Да наверное мы успеем. Так успокаиваю я себя и смотрю по сторонам.
Обстановка дома достаточно бедная: старая мебель, старые вещи. Всё еще с советских времен. Коридоры и комнаты небольшие. Что же здесь собственно выносить? И вот тут-то, за какой-то старой ширмой я увидел митры и церковные облачения – вот это да, дедушка оказался священником! И с этим открытием как-то всё разом изменилось. Страх ушел, а появилось что-то духовно-возвышенное, вдохновляющее к действию.
Всё событие тут же приобрело какое-то новое значение, в котором присутствуют рядом и наша обыденность и неотмирная святыня, и человеческое несовершенство и неисповедимый Божественный Промысл. Словно Сам Господь проводит нас, грешных, сквозь этот огонь к познанию какой-то Своей тайны.
Вместе с батюшкой мы выносили иконы, облачения, митры, рясы с подрясниками и остальное, что батюшка давал нам. Мы клали всё это прямо на снег во дворе. Выносили и молились – каждый в меру своих сердечных сил и чувств. Пока в доме над нашими головами трещали горевшие доски, мы вынесли всё, что батюшка считал ценным, что можно было вынести. Честно говоря, скарб батюшки оказался очень и очень скудным. Я поражался этому, находясь там внутри.
В дом еще заходили какие-то люди, надеясь хоть чем-то помочь. Потом находиться там стало опасно. Постепенно все расположились снаружи, возле ворот и смотрели, как дом горит и горит. Было в этом уже что-то эпически-безвозвратное: так суждено, и нам остается это только принять как данность. В ночной тьме от бликов пламени мерцали стены соседних домов, трещали сгораемые доски, но в целом во всей округе царил покой. Только кто-то из сердобольных женщин-соседок всхлипнул: «Что же будет теперь?» Но сам престарелый священник уже вполне спокоен, в нем не видно ни страха, ни паники, он не ругается, не причитает. Только ходит вокруг дома справа и слева, как будто разглядывая, можно ли что еще предпринять.
А вот и пожарные. Прошло уже минут двадцать, как мы тут, а их машина только-только подъехала. Но почему-то в душе появляется надежда: пожарные здесь, значит, не всё потеряно. Не мешкая, они разворачивают машину и уверенно растягивают шланг. Но что это? Вода не течет. Оказывается, воды в пожарной машине нет. И наша надежда, подобно прогоревшей крыше дома, начинает медленно обрушиваться. Вокруг бегает старший пожарник, ругается на подчиненных, называет их колхозниками, произносит еще какие-то слова. А мы стоим и смотрим. Мы не знаем, что делать. Разве только дальше молиться. На счастье, колонка для закачки воды совсем рядом – метров тридцать. Пожарная отъезжает, заправляется, подъезжает опять. Кажется, на это ушло немного времени. Вновь растягивают шланг – это действие давно заучено и выполняется на удивление быстро. Старший пожарник уже не ругается, жестами дает команды своим подчиненным. Только вот тушить собственно уже нечего. Всё деревянное сгорело, обвалилось. Догорают оставшиеся головешки. К моему изумлению, их почему-то всё же поливают водой, фонтан-дуга разрезает небо, ложится на почерневшие кирпичные стены, на остатки пламени на обугленных стропилах, балках, перекрытиях. Дедушка-священник стоит и спокойно смотрит. А кто-то из соседей предлагает ему переночевать у них.
***
Прошло много лет. Я увидел на сайте «Православие.ру» очень интересный, просто захватывающий материал об одном батюшке-фронтовике. Посмотрев на фотографию, я несказанно утешился: да-да, это он! Протоиерей Петр Бахтин (1919–2005)! С фотографии он смотрел так же спокойно и уверенно. Тогда я стал собирать о нем еще сведения и расспрашивать знакомых в Сергиевом Посаде. Я и представить не мог, с каким героем Отечества и исповедником веры Господь свел меня в тот трагический вечер.
Я вновь искал и искал: какими-то фактами был просто восхищен, какие-то вызвали во мне удивление, а какие-то – сердечное сопереживание и печаль. Судьба его показалась мне безбрежным морем изумительной жизни.
Вот он еще подросток, а уже репрессирован. Вместе с семьей едет в безжизненные степи Казахстана (до этого жили на Орловщине). Был такой вид административных репрессий – спецпереселение, как бы коллективное наказание социальных групп, представлявших «угрозу» советскому строю. В чем угроза? Родители отказались вступить в колхоз. «Батя, – спрашивал Петр с другими детьми отца, – почему нас называют кулаками?» «Потому, – отвечал отец, – что нам некогда спать на подушке, отдыхаем в поле на кулаках». Тысячи семей вывезли из родных мест, содержали под жестким надзором и использовали, как сообщалось, для «освоения целинных земель и разработки Карагандинского угольного бассейна». Так создавался Карлаг. По статистике, из переселенцев выживал лишь каждый четвертый. В семье Петра Бахтина умерли отец и трое из шести детей.
Вот он совсем молодой призван в армию, еще не догадываясь, что годы его службы (1938–1947) придутся на время страшнейшей войны. Потом, когда он вернулся домой, оказалось, что из новобранцев-земляков, ушедших вместе с ним, из ста человек живым остался он один. Дважды мама получала похоронку. И только святой старец Севастиан Карагандинский советовал ей прислушаться к сердцу и молиться о сыне как о живом.
Молитвой матери он и выжил. Трижды был тяжело ранен. Артиллерист-минометчик, он дважды вызывал огонь на себя.
«Мы стояли на высоте, – вспоминал сам отец Петр, – фронт продвинулся на некоторое расстояние на запад. Нас только дислоцировали. Разгрузились, расположили орудия к бою. Ждем приказа, куда стрелять. Вдруг видим, что из леса, который под нашей горой, немец прет. Тут уже, можно сказать, наши тылы. И как он туда прорвался? Потом показались танки. Шарашат по нам, никаких сил нет. Правда, мы на высоте и скорректировать по нам подвижное орудие, огонь сложно. Тем более что идет еще пехота. Но немец приближается, кругом взрывы, сущий ад. Теперь-то я знаю, что значит “вызывать огонь на себя”. Сначала мы, как могли, отстреливались. Но силы врага были превосходящими. Меня командир послал к рации и сообщил мне координаты, куда наши артиллеристы из дальнего тыла должны стрелять. Потом кольцо сомкнулось. Влетел командир и орет: “Петр, свои координаты давай, свои”. Я не понял, а он уже раненный, кругом всё свистит, дрожит и грохочет. “На себя, – орет, – огонь вызывай, на себя!” Тут у меня как будто вся жизнь перед глазами прошла. Стал сообщать координаты. Так без конца и твердил. Не знаю, слышали меня на другой стороне провода или нет, только вся наша батарея погибла… и я погиб».
Так он и говорил, что в том бою тоже погиб. В Сергиевом Посаде ходили слухи, что на войне он был убит и воскрес. Во всяком случае лежал он точно без чувств. Его спасли случайно. Мимо проходил чех, увидел торчащие из-под земли сапоги, стал снимать и почувствовал, что ноги теплые.
Перед нами скупые строки одного из наградных листов (ныне подобные документы в электронном виде доступны всем, в частности и об отце Петре Бахтине):
«Товарищ Бахтин в боях с немецко-фашистскими захватчиками в районе города Оломоуц (Чехословакия) с 1 по 8 мая 1945 года проявил мужество, бесстрашие и инициативу. За весь период боев находился в боевых порядках пехоты на передовых наблюдательных пунктах. При попытке немцев окружить наблюдательный пункт, где находился товарищ Бахтин, последний вызвал огонь своей батареи на себя и огнем батареи сорвал замысел немцев. Огнем батареи за время боев уничтожил и подавил 12 пулеметов, 5 минометов, 3 противотанковых орудия, до роты пехоты и отразил 5 яростных контратак пехоты и 8 танков противника. Выдвинувшись за боевые порядки нашей пехоты, очутился один среди пятерых немцев, с которыми вступил в рукопашную схватку, из них 2-х убил и 3 взял в плен… Будучи раненым, не ушел с наблюдательного пункта, а продолжал управлять огнем батареи. Достоин правительственной награды – ордена Красного Знамени».
Удивительно, но всё это время он, Петр Бахтин, оставался неверующим. Воинствующим атеистом не был, против Бога не выступал. Мама перед отправлением сына на фронт надела на него нательный крест – он согласился. И вот, когда тяжело раненный под Прагой он оказался в госпитале, то хирурги, подозревая гангрену, хотели отнять у него ногу. Врач-чех, увидев на нем нательный крест, проявил к нему особое внимание и настоял на лечении и наблюдении вместо операции. Ногу удалось спасти. Врач признался, что, увидев у него нательный крестик, стал особо молиться о нем. «Но я неверующий, – ответил Петр, – а крест – материнское благословение». Врач покачал головой, а затем подарил ему Библию: «Читай, разбирайся».
И вот он, фронтовик-орденоносец, в послевоенные годы у святого старца Севастиана Карагандинского. В миру себя он так и не нашел. Ни служба в армии, ни преподавание военного дела в техникуме так и не дали пищу душе. Он прислушался к благословению старца – поступать в духовную семинарию.
Скажем прямо, подготовлен к учебе он не был (конкурс поступающих – пять человек на место). А он уже порвал мирские связи, сдал партбилет, вызвав ярость парторгов и пристальное внимание КГБ. Впоследствии он рассказывал, что едва представил, как вдруг не поступит в семинарию, то впервые в жизни заплакал. Так он стоял в Троицком соборе Лавры у мощей преподобного Сергия, плакал и молился. Произошло чудо: его взяли.
Отучился два года, хотел жениться, и тут – из-за какого-то доноса – его и еще 18 семинаристов арестовали. И вот покажется нам невероятным, но за «антисоветскую пропаганду» им в качестве приговора огласили: «Расстрел!» Правда, высшую меру тут же снисходительно заменили на… 25 лет заключения. Невеста, узнав о судебном решении, бросила его. В тюрьме его не раз помещали в холодный карцер, оставляли без пищи. Но какими-то неисповедимыми Божиими судьбами он отсидел всего лишь пять лет и вышел в 1956 году.
Страшно представить: ему уже 37 лет. Ни семьи, ни работы, ни образования. Он хотел посвятить себя Церкви, а попал в тюрьму. Вот он идет по улице никому не нужный. Все сторонятся его. Нигде его не примут на работу, с ним боятся общаться, никто не хочет его поддерживать – вот так бы мы восприняли чисто внешне его положение. Но странное дело, именно за годы заключения Петр Бахтин окончательно созрел к предстоящему служению Церкви. Он еще более верующий, нежели был, он верует всей глубиной своей стойкой, хотя и израненной души. Ибо на опыте убедился, что Бог всегда рядом, а значит, бояться нечего. И кто это сказал, что мы никому не нужны?! – Человек всегда нужен Богу.
С этого момента жизнь его обрела какое-то особое качество – духовную прочность, страданиями запечатленную веру и, по свидетельству знавших его людей, столь непонятную нам способность не унывать.
Петр Бахтин успешно закончил Московскую духовную семинарию. Женился, когда ему было уже за 40, на невесте, младшей его на 19 лет (тем не менее он пережил супругу). Его избранница, Лариса Николаевна, шила в Лавре церковные облачения. Говорят, после знакомства он вскоре попросил паспорт своей подруги, зашел в ЗАГС, а вышел уже со штампом о регистрации брака. То была его исключительная особенность: отец Петр быстро располагал людей к себе. И военные, и милиция, и сотрудники различных служб проникались к нему уважением. Когда он ехал в Сергиевом Посаде на своей старенькой «Волге», знавшие его гаишники отдавали ему честь. Они говорили: «Это наш батюшка». Они-то помнили, что батюшка – герой-фронтовик.
Служил он на разных приходах. В 1970 году его назначили в Богоявленский храм села Большое Семеновское в Талдомском районе Московской области. Там он прослужил 33 года. Трое сыновей его, Александр, Сергей и Алексей, тоже стали священниками.
***
В моей памяти и сейчас тот поздний вечер. Пожар, моя собственная нерешительность, смелость соседа, удивительная встреча с батюшкой под крышей горящего дома…
Вот мы у догорающего дома отца Петра. Собравшиеся смотрят на пожарников. Отец Петр – на остатки родного очага. Я – на отца Петра. Он спокоен и даже более собран, нежели при начале пожара. Есть что-то в нем от простого русского офицера, без властности и тщеславия, но и без страха. Простой и мужественный, он во имя Божие и во имя Отечества готов всё претерпеть. Так он и остался в моей памяти: фронтовик-священник, исповедник веры и настоящий герой.
Мы и не представляем, люди какой судьбы могут оказаться в охваченных пламенем домах. А может быть, там те, кому еще предстоит жить, совершать подвиги, проявлять героизм, исповедовать веру…
Почему же мы вовремя не узнаём тех, кто живет рядом с нами? Не узнаём, да и не знаем о них ничего. Таково несовершенство земли. Мы не можем здесь толком узнать друг друга, пообщаться, объясниться друг с другом. Всё у нас как-то наспех, обрывочно, скудно. А как же хочется, не боясь, раскрыть свое сердце и пообщаться с сердцами других!
Говорят, свои дни отец Петр окончил в Лавре, где ему выделили келью. Он отошел ко Господу 22 января 2005 года. Вечная ему память! Нам бы хоть крупицу его стойкости, его умения жить и радоваться, не унывать, идти вперед вопреки всем препятствиям.
