Митрополит Лимассольский Афанасий
Сегодня, если человек испытывает духовную жажду, это добрый знак. Потому что часто бывает и по-другому: человек голодает, жаждет, но не чувствует этого. Развивается так называемая духовная анорексия.
Знаете, есть такая болезнь — анорексия? Я бы тоже был не прочь ею поболеть, но не удается… Если бы у нас, полных людей, она появилась, мы бы превратились в аскетов. Но — никак. Честно говоря, я завидую худощавым людям, говорю им: «Попроси Господа, чтобы Он дал тебе немного моего аппетита, а мне, наоборот, — твое равнодушие к еде. Так мы достигнем баланса!» Но на самом деле ничего страшного здесь, конечно, нет. Останемся полными – тогда никто не будет считать нас постниками и подвижниками. Лучше уж ловить на себе косые взгляды: «Разве может такой толстяк быть святым?» (смех в зале). Не бывает толстых святых, не бывает! Так что, можно сказать, нас бракуют с первого взгляда.
Потеря духовного аппетита — современное явление, затрагивающее, в первую очередь, молодежь, которая ничего не хочет. Такой человек не чувствует ни голода, ни жажды — у него никаких желаний, никаких интересов. Эта духовная анорексия — страшная болезнь человеческой души. Мы встречаем людей, молодых телом, но совершенно разбитых духовно, и никто не знает, что тут можно сделать. Большой вопрос, как поступить, когда душа другого человека мертва. Он ничего не хочет, ему ничего не интересно — ни Бог, ни собственная жизнь, ни смерть, ни настоящее, ни будущее — ничего. Ему всё абсолютно безразлично. Даже собственное «я».
Видишь какого-нибудь паренька — волосы растрепаны, торчат в разные стороны — говоришь ему:
— Сынок, ну причешись ты! Неужели самому не противно?
Как-то я подошел к такому юноше — парень был отличным строителем, мастерил что-то в храме. У него была такая модная прическа, когда волосы делятся на пряди и затем сваливаются. Как это называется? Дреды? В общем, неважно. И вот я спросил его:
— Сынок, тебе самому не тяжело так ходить?
А он ответил:
— Отче, вы говорите о том, что у меня на голове или в голове?
— Сейчас — о том, что на голове.
— Хорошо. Скажите, что мне делать, и я сделаю.
— Пойди, постригись, — сказал я. — Невозможно смотреть на тебя в таком виде.
Он пошел и постригся, а затем пришел ко мне и сказал:
— Все, ничего нет.
— Хорошо, если только снаружи ничего нет, — ответил я. — Потому что, если и внутри ничего не будет, это уже проблема.
Проблема всегда внутри. Как-то я спросил одного человека, который пытался себя убить:
— Неужели тебе не было больно?
— Отче, — ответил он, — боль внутри меня была такой сильной, что я ничего не ощущал, ничего не чувствовал.
Проблемы — не снаружи, они внутри. Поэтому когда мы пытаемся решить их внешними способами, то часто ошибаемся. Разумеется, для нас, людей, значение имеет все — и внешнее, и внутреннее. Иногда и внутреннее можно исправить, начав с внешнего. Бывает, случается что-то вроде помрачения ума: человек ложится на диван и не хочет ничего делать. У нас был один студент — он регулярно приезжал на Афон и при этом периодически погружался в такое состояние: не было сил даже газовый рожок погасить, так он у него и горел, пока газ не заканчивался. Я говорил ему:
— Почему ты не встанешь, чтобы погасить лампу? Ведь ты дышишь газом!
— Не хочу.
Будильник у него звонил бесконечно. Я сказал ему:
— Кинь в него ботинком хотя бы, чтобы он замолчал! Сколько можно дребезжать?
Но он не мог встать и остановить будильник, настолько трудно давалось ему любое действие. Наконец он попал к старцу Паисию, который, услышав о его самочувствии, сказал ему:
— Да, внутри тебе тяжело. Но попробуй начать с внешнего! Приберись в комнате, открой окно, заправь кровать, пойди в ванную — умойся, причешись, постирай одежду, выйди из дома! Тебе будет еще хуже, если продолжишь сидеть дома в таком жалком состоянии. А когда вокруг тебя будет порядок, это подействует и на внутреннее самочувствие.
Человек не состоит из одной души. Он — «смесь» из души, тела, ума и сердца, и потому подвержен сильному влиянию окружающей среды. Это можно ощутить, например, когда переступаешь порог храма: атмосфера вокруг чувствуется мгновенно, и неважно, хочешь ты этого или нет. Иконы, фрески, лампады, свет из окон, запах — ты чувствуешь, как благостно становится на сердце. Или когда оказываешься в доме, где чисто, красиво и уютно, — тоже сразу становится хорошо.
Но если там, где ты находишься, тебе тяжело; если хочется при первой же возможности покинуть это место — в таком случае и при хорошем здоровье можно разболеться. Конечно, я не говорю сейчас о тех, кто подвигом юродства, игнорируя любой материальный комфорт, еще при жизни достиг святости: эти праведники знали, что делали. Чтобы отыскать, например, старца Харлампия в его келье, нужно было зажечь свечу с молитвой мученику Фанурию: иначе его было просто не видно среди кучи хлама, намеренно собранного отовсюду. Или старец Иродион — этот блаженный тащил к себе весь мусор, попадавшийся на пути: пакеты, железки, тряпки, очистки, все, что только можно себе представить, и забивал этим свою келью. Зачем? Вы мне скажите, зачем!
Когда я отправился к нему в первый раз, меня предупредили: он — юродивый, может встретить гостя недружелюбно. Так что подходил я к его келье уже с опаской. И тут слышу — свист, и в меня врезается гнилой апельсин! Добро пожаловать, называется. Гнилой, вонючий апельсин. А затем показался и сам блаженный старец — на голове у него вместо скуфьи красовался чулок, свисавший набок. Такой была наша первая встреча. Избавившись от апельсина, я сел рядом, но старцу было абсолютно все равно, есть с ним рядом кто-то или нет. Я пытался задавать вопросы — ответы его были бессвязны, но среди околесицы неожиданно появлялась Божественная истина. Этот подвижник вел себя так потому, что абсолютно презирал все материальное, и такое поведение не мешало ему быть святым.
Однако если бы я попробовал подражать ему, то просто бы заболел. Обычному человеку такое не под силу — не наша это мера. Поэтому хорошо, когда у человека порядок и вокруг, и внутри него. Если же ограничиваться только внешней стороной — на которую, несомненно, нужно обращать внимание, — а внутреннее оставить как есть, не будет ни радости, ни удовлетворения. Трудиться над душой необходимо, иначе никогда не получишь то, что хочется. Когда же внутри — порядок, то ощущение такое, будто ты в раю.
Помню, какой была келья старца Паисия: бедная, даже убогая обстановка, и нельзя сказать, что там все сияло чистотой, но прибрано там было всегда, и приятный аромат. В углу была скамейка и доска — ее старец использовал при письме; еще была кровать, больше похожая на гроб — старец специально сам сделал себе такую, и вместо матраса там лежали седла, какими навьючивают афонских мулов; стены, черные от сажи — в келье постоянно горели свечи и топилась печь, так как у старца было только одно легкое и суровой афонской зимой ему было трудно дышать; старые иконы, почти потерявшие цвет… Но, думаю, вряд ли можно отыскать дворец, который выдержал бы сравнение с этой убогой кельей.
Я бывал в богатых, роскошных дворцах, когда приезжал в Россию. Одни покои русской императрицы чего стоят! Множество комнат, изысканная обстановка, роскошь и великолепие — но представьте себе, что чувствовала царская семья, когда после революции их заперли посреди этого богатства! Когда сидишь в заточении, а потом тебя еще и убивают, никакая роскошь не утешит и не спасет. А келья старца, бедная и убогая, была настоящим дворцом для тех, кто там оказывался. Как и вифлеемская пещера, где, среди сена и скота, родился Царь царей, Владыка всей твари, Спаситель мира.
